ночь.
. . . . . . . . . . .
слишком громко бьется сердце в этой затхлой тишине, что я не могу о нем не думать. один удар. второй. считаю их, а страх ползет вверх от кончиков пальцев на ногах, по нервным окончаниями добираясь до позвоночника, а затем оседает где-то в голове, прочно; сковывает разум, не дает уснуть, заставляя глаза под веками в беспокойстве бегать. удар шестьдесят первый. пауза. где второй? где? в панике открываю глаза. ловлю ртом воздух, громко всхлипываю. кричу им: я умираю. прижимаю трясущиеся руки к груди, пытаясь нащупать сердце. я его не слышу. почему я больше его не слышу? я рыдаю и рву на груди кожу, чтобы залезть под ребра. вероятно, у меня это получается. вероятно, меня уже тошнит от боли, но я не могу остановиться. страх крепко сидит в сознании, страх говорит мне, что нужно спасти свое сердце, страх говорит, что оно остановилось. под коротко стриженные ногти забивается кожа и мясо, из ран струится кровь, окрашивая больничную одежду в мой нелюбимый красный. в моих глазах все плывет и перестает хватать воздуха. руки слабеют, грудь горит, а сознание теряется, расплывается, темнеет. я вижу силуэты людей в светлых одеждах и из последних сил хватаю самого ближнего из них за ткани халата, кричу ему в панике последнее: - я больше не могу умирать, сэр. коридор сознания сужается, я чувствую, как чьи-то холодные пальцы сжимают мои запястья. я не понимаю, почему они делают это. я вырываюсь, я пытаюсь сказать им, что я не слышу стука своего сердца, но из горло вырываются только хриплые рыдания и громкие всхлипы. эти же холодные пальцы со всех сторон облепляют мое разгоряченное тело и скручивают меня. они убивают меня. снова. они не пришли спасать меня. они пришли меня добить.
этому кошмару нет конца. я не вижу придела, захлебываясь в слезах, которые пеленой застилают глаза, не в силах стряхнуть с себя их мерзкие руки. корчусь на своей койке, кусаю их мертвые руки, кричу о помощи, будто меня действительно кто-то может услышать, будто я действительно думаю докричаться до живых людей, которые поймут. поймут, как это важно, когда твое сердце бьется. поймут, как это страшно, когда за стуком не следует стук. когда ты не слышишь свою жизнь. но здешние стены умеют хоронить крики. здешние стены меня не отпустят, как и эта рубашка, которую на меня натянули, когда все мое тело превратилось в желе от введенного лекарства.
но я счастлива, и на моем лице играет улыбка.
я снова слышу стук своего сердца.
раз. два. три...
утро.
. . . . . . . . . . .
я еле поднимаю тяжелые веки. страшно мутит, а в глазах прыгает комната, то расплываясь, то приобретая очертания. гул в голове проходит по мере того, как я прихожу в себя, но от этого легче не становится. саднит где-то в области груди и ломит пальцы. это мое обычное утро. точнее, это мое обычное состояние утром. я уже не помню, когда в последний раз засыпала ночью без страха потерять пульс. наверное, с того дня, как умерла. совсем скоро придут санитары и начнут обрабатывать раны. свежие раны поверх старых. разодранные раны. снова и снова. мне страшно думать, как будет больно от йода и спирта, которые неаккуратно нальют мне в порезы эти идиоты. мне страшно думать, что следующей ночью я опять сделаю это.
смотрю на свои руки. они отекшие и плохо слушаются, значит сняли с меня рубашку около полтора часа назад. спасибо им за это большое. забота о пациентах высший класс. я аккуратно сажусь на койке и начинаю ждать, уперев невидящий взор в стенку на против, ища уже приевшиеся трещины, которые сознание преображает в чьи-то лица. много лиц. и я люблю их рассматривать, будто фотографии старых друзей, но иногда они меня пугают.
в комнату заходят двое и без слов приступают к процедуре. к обходу врача все должно быть готово, иначе они и пальцем бы не пошевелили, чтобы обеспечить комфорт пациенту. уверена, и про рубашку они вспомнили нечаянно, как бы между прочем. они загораживают мне вид на стену своими глупыми лицами, и мне ничего не остается делать, как рассматривать их морщины и пустые глаза. этот обряд совершается изо дня в день. эта боль переходит по наследству от ночи к утру. но я не хочу показывать им, что мне невыносимо чувствовать, как тысячи иголок впиваются мне в изодранную грудь. как замирает и холодеет сердце от острой, жгучей боли. я плотно сжимаю губы, упираюсь взглядом в потолок, в то время, как до ужаса хочется вопить. я никогда не слышу, о чем они говорят во время этого процесса, потому что вся я в эти долгие, беспощадно медленные, минуты превращаюсь в пульсирующую агонию.
когда это заканчивается, я хочу только одного - лечь и больше не подниматься. я жалею только об одном, что сердце тогда не остановилось, а возобновило свой бег. за что я хватаюсь? что мне осталось в этом мире? я заключенная в своей беде девочка. я мертвая девочка.
они говорят мне не неси глупости. они называют меня чужим именем и приписывают мне чужую судьбу. а я бы и рада ее принять, но только это было бы не правдой. меня не зовут марил, и я не сирота. но сколько бы я не пыталась сказать это врачам, санитарам, медсестрам, я только и видела, что скучающий взгляд и легкие кивки, мол да-да, слыхали мы бред и похуже твоего, хотя ты, безусловно, оригинальна.
врач врывается в мое сознание слишком запоздало, и я слышу только его последнее бездушное: - досадно.
что досадно? что я калечу себя снова и снова? ну и придурок же он конченный.
. . . . . . . . . . .
я ненавижу это место. н е н а в и ж у. мне кажется, даже не сумасшедший здесь непременно бы сошел с ума. чего стоит однообразная музыка и скрип половиц, куда бы ты ни ступил, чего стоит этот цирк уродов. это место само чистилище, и я не представляю, за какие такие грехи бог послал меня именно сюда. чтобы умирать здесь снова и снова. снова и снова открывать глаза и видеть обшарпанные стены и гнилых людей.
никто не рад находиться в этой помещении, хоть его и считают комнатой отдыха. отдыха от пыток и морального унижения. но, как я уже давно уяснила, в лечебнице действует только один метод, который заключается в простом выражении: клин клином. так что напряжение здесь снимается только апатией, и я с радостью ей отдаюсь.
обычно, я занимаю место возле зарешеченного окна, чтобы хоть немного побыть на свету. но в этот раз там слишком людно, если можно назвать людьми эти создания, корчащиеся и трясущиеся, точно им омерзительно само их существование. мое отвращение к ним, вкупе с осознанием того, что я отчего-то должна находиться в их обществе, ощущая себя вполне полноценно, не беря в расчет панические атаки и чудесное воскрешение, в которое никто не верит, короче, все это потащило меня в дальний конец комнаты, где я благополучно осела на дряхлое кресло.
я смотрю перед собой, теряя счет времени. я не хочу быть частью этого спектакля. я хочу, чтобы меня поняли. я хочу, чтобы поймали моего убийцу. это он должен сидеть здесь вместо меня. это он должен бояться, что его сердце может остановиться. это он должен...
мои мысли внезапно прерывает чей-то голос. я растерянно хлопаю глазами и продолжаю молчать, не в силах сообразить, чего от меня хотят. обладатель этого внезапного голоса будто окатил меня ледяной водой, от которой все мое существо застыло. в оцепенении я оглядываю незнакомца, смотря на него снизу вверх, ища в его глазах подсказку. наконец, очень медленно, но шестеренку в моей голове приходят в действие, и я открываю рот, впервые за сегодняшний день.
- досадно, - повторяю я слова врача и стыдливо прячу глаза в пол. этот мальчик на фоне всех выглядит таким...живым, что мне становится неловко. я отвыкла от общения. я отвыкла от людей. - ты знаешь, где твое место, а я вот не знаю, где мое. но знаешь...моя учесть мне нравится больше. не хотела бы я называть это место своим. - кривлю губы в отвращении и злобе, а затем возвращаю взгляд на незнакомца. - ты выглядишь слишком нормальным. это даже подозрительно, - наклоняю голову в бок и пристально смотрю на парня, не собираясь вставать. мне интересно, а какие у него глубокие раны и как истерзана его душа. а уступи я сейчас - разговору бы пришел конец, которого я никак не хочу.